Содержание.
Введение…………………………………… 2 стр.
«Проклятые поэты»……………………… 3 стр.
Символизм………………………………… 3 стр.
Детство поэта……………………………… 4 стр.
Лионский период…………………………. 5 стр.
Учеба в Париже…………………………… 6 стр.
Начало рассеянной жизни………………. 6 стр.
Взаимоотношения с женщинами………. 7 стр.
Бодлер, как художественный критик…. 8 стр.
Назначение опекунства…………………. 9 стр.
Увлечение поэта…………………………. 10 стр.
Сборник «Цветы зла»…………………… 10 стр.
Новая любовь……………………………. 11 стр.
Судебное разбирательство…………… 12 стр.
«Стареющий денди»…………………… 15 стр.
Последние годы жизни……………….. 15 стр.
Смысл жизни…………………………… 17 стр.
Творчество Бодлера…………………… 18 стр.
Заключение…………………………….. 22 стр.
Список использованной литературы.. 23 стр.
Список цитированной литературы…. 24 стр.ВВЕДЕНИЕ.
«Жизнь и творчество Шарля Бодлера». Почему я выбрала эту тему? Просто когда я впервые узнала о нем совсем немного, меня заинтересовала его жизнь и его творчество. Мне стало интересно, почему он писал именно такие стихи и чего он хотел достичь. Мне хочется узнать побольше о его жизни и понять как его жизнь связана с его поэзией. И, конечно, самое главное для меня это выяснить, почему он писал стихи именно в таком стиле и как к нему относились его современники: кто осуждал, а кто поддерживал. На все эти вопросы я постараюсь ответить в своем реферате, рассказав о его жизни и разбирая его творчество. Для начала, расскажу немного об использованной мною литературе.
Т.К.Корсиков «Шарль Бодлер между «восторгом жизни» и «ужасом жизни» 1993 год»Этот источник помог мне полностью познакомиться с биографией поэта. Из этой книги я узнала все о его детстве, юности и о взрослой жизни. Также в этой книге замечательно разбирается его творчество.
Клод Пишуа, Жан Зиглер «Шарль Бодлер»
Этот источник помог мне узнать много нового о сборнике «Цветы зла» и о судебном разбирательстве по обвинению Шарля Бодлера в написании жестокой, антирелигиозной книги.
Наверное, это два основных источника литературы, которыми я пользовалась. Остальные источники будут написаны в списке использованной литературы.
«Проклятые» поэты.
В 80-х годах прошлого века Поль Верлен ввел в литературный обиход выражение «проклятые поэты». «Проклятыми он назвал тогда Тристана Корбьера, Артюра Рембо, Стефана Малларме, Марселину Деборд-Вальмор и, разумеется, себя самого, «бедного Лелиана». Продолжи Верлен свои очерки, и первое место в его списке, скорее всего, занял бы Шарль Бодлер, поэт, чьей судьбой стало само мучительство. Все творчество Бодлера выросло из кричащего столкновения между его «обнаженным сердцем», до беззащитности чувствительной душой, жаждавшей ощутить «сладостный вкус собственного существования», и беспощадно ясным умом, который превратил эту душу, знавшую о своей нечистоте и добровольно требовавшую пытки, в объект бесконечных аналитических истязаний.
Его поэзия – это поэзия контрастов и оксюморонов: неподдельное переживание отливается здесь в подчеркнуто отделанные, классические формы, волны чувственности бушуют в гранитных берегах беспощадной логики, искренняя нежность соседствует с едкой язвительностью, а благородная простота стиля взрывается разнузданными фантазмами и дерзкими кощунствами. Мечущийся между «восторгом жизни» и «ужасом» перед ней, влачащийся в прахе и тоскующий по идеалу, Бодлер как нельзя лучше воплощает феномен, названный Гегелем «несчастным сознанием», т.е. сознанием, разорванным и оттого пребывающим в состоянии «бесконечной тоски». «Проклятый поэт», будь то Бодлер, Малларме, Верлен, Рембо или кто- либо другой - это и есть терзающийся певец «несчастного сознания», и потому понять Бодлера означает, быть может, найти ключ к целому пласту современной культуры.
Символизм.
Так как Шарль Бодлер был приверженцем такого литературного направления как символизм, то я считаю, что для начала необходимо рассказать, что это такое.
Символизм стал одним из самых плодотворных и самостоятельных направлений, как европейского искусства конца прошлого века, так и русского искусства рубежа веков. В его основе - стремление выразить через символический образ интуитивно постигаемые сущности и идеи, смутные, изощренные чувства и видения. Символисты стремились проникнуть в тайны бытия и сознания, узреть сквозь видимую реальность сверхвременную идеальную сущность мира («от реального к реальнейшему») и его «нетленную», или трансцендентную составляющую. В многоплановости бытия символисты ощущают бесчисленные внутренние связи, слияние всех образов и вещей. Образный мир символизма неисчерпаем. Проблемы жизни и смерти, хаоса и космоса, добра и зла, прекрасного и уродливого... В творчестве поэтов, писателей, музыкантов, художников - символистов искусство стало пространством взаимодействия с Высшим через сотворчество, с которым человек, постигая смысл красоты, обретал свой путь к преображению, новому творчеству, новому миру. В среде символистов сложился неписаный "кодекс творчества", соединивший религиозно-философское и художественное мышление, побуждавший художников обращаться к вечным, надвременным проблемам.
Детство поэта.
Навеки одинокая судьба, страшившая и притягивающая Шарля Пьера Бодлера, отпустила ему всего лишь 46 лет жизни, отметив печатью уже при рождении. Он родился от «неравного брака»: когда 9 апреля 1821 года Шарль Пьер появился на свет, его отцу, Жозефу Франсуа Бодлеру, было уже 62 года, а матери, Каролине 28 лет. В этой разнице в возрасте Бодлер впоследствии усмотрит нечто роковое, положившее начало его внутреннему разладу. Но детство Бодлера, по словам биографов, было «ослепительно счастливым». Его мать, Каролина Аршанбо Дюфаи была сиротой и бесприданницей. Не будучи красавицей, отличалась привлекательностью и живым умом. Вероятно, не только бедность побудила ее в 1819 году выйти замуж за человека, который был старше ее на 34 года: аристократические манеры, обходительность и оригинальный склад ума Франсуа Бодлера не могли не произвести впечатления на 26-летнюю девушку.
Его отец окончил Парижский университет, где получил философское и богословское образование. В 1783 он принял сан, но через десять лет сложил его, впоследствии посвятив себя административной карьере в сенате. У него были дружеские связи в двух противоположных кругах общества – в аристократии и среди революционеров. В мрачные дни террора он держал себя в высшей степени мужественно и благородно, целыми днями бегал по тюрьмам и судилищам, открыто заступаясь за наиболее скомпрометированных лиц и для спасения чужой жизни рисковал собственной головой. Он был аристократ по манерам и любви ко всему изящному. Дружил со многими живописцами и скульпторами, да и сам обладал художественным дарованием, которое унаследовал его сын. Он часто водил маленького Шарля по общественным садам, где любил показывать ему статуи, и под его влиянием у мальчика пробудилась необыкновенная страсть к пластическому искусству. Хотя Франсуа Бодлер умер, когда ребенку не исполнилось и шести лет, тот на всю жизнь сохранил к отцу теплое детское чувство, граничащее с преклонением, и любил вспоминать благородного седовласого старца с красивой тростью в руке, гулявшего с ним по Люксембургскому саду и объяснявшего смысл многочисленных статуй.
Впрочем, психическая травма, полученная Бодлером в детстве, заключалась для него не в раннем сиротстве, а в «предательстве» матери, которая уже на следующий год после смерти мужа решилась вступить в новый брак. Шестилетний мальчик чувствует настоящие муки ревности. Он считал, что мать не имела права выходить замуж повторно, «имея такого сына, как я». На этот раз ее мужем становится 39-летний майор Жак Опик, прямой, честный и дисциплинированный. Он хотя и не смыслил ничего в изящных искусствах и в литературе, все же не был ни грубым солдафоном, ни жестоким человеком, способным притеснять ненавистного пасынка. Опик был профессиональным военным, начавшим службу при Наполеоне Бонапарте, участвовавший в его походах и оставшийся верным ему в период последних ста дней правления. Позднее он служил в генеральном штабе, командовал крупными военными соединениями, Парижским военным округом, был начальником нескольких учебных заведений. В 1841 году Жак получил звание дивизионного генерала, успешно подвизался на дипломатическом поприще, выполняя, в частности, сложные поручения в Константинополе и Мадриде. Кавалер ордена Св.Людовика, офицер ордена Почетного Легиона, он окончит свои дни сенатором Франции.
Лионский период.
И все же Бодлер до самой смерти отчима так и не простил ему того, что он «отнял» у него мать, которая, со своей стороны, совершила повторную «измену»: в 1832 году, когда семье по делам службы майора пришлось перебраться в Лион, 11-летнего Шарля и вовсе удалили из дома, отдав в интернат при Лионском Королевском коллеже. Обида, ревность и ненависть беспомощного существа, брошенного на произвол судьбы - вот что привлекло к возникновению трещины в душе Шарля Бодлера, чувства оставленности, изводившего его всю жизнь. Он, изгнанный из мира любви предательством матери, начал его последовательное разрушение. В одном из писем он говорит: "И нравственно, и физически я всегда ощущал близость бездны - не только бездны сна, но и бездны действия, мечты, воспоминаний, печали, раскаяния, красоты, множества". (1)
Любознательный и способный, он обладал крайне живым, беспокойным умом, мешавшим усидчивости и внимательности, и успехи его в колледже были посредственны. Уже в те ранние годы будущий писатель отличался независимым и оригинальным характером. «Удары жизни, борьба с учителями и товарищами, глухая тоска, - кратко говорит он об этом времени в своих автобиографических заметках, - чувство одиночества всегда и везде»(2). Между тем – очень живой вкус к жизни и удовольствиям.
Учеба в Париже.
Лионский период продлился до января 1836 года, когда семейство Опик вернулось в Париж. Здесь юный Шарль поступил в колледж Людовика Великого и впервые начал писать стихи, свидетельствовавшие о ранней разочарованности в духе модного тогда байронизма. В 1837-1838 годах он совершил с отчимом поездку в Пиренеи, оставившую в его душе сильные впечатления, и от этого времени сохранилось одно стихотворение, озаглавленное уже в духе «Цветов зла» - «Incompatibilite», где встречаются красивые и смелые образы вроде «безмолвия, внушающего желание бежать, спастись от него».(3) В 1839 году произошла какая-то невыясненная история, за которую Бодлер был исключен из колледжа перед самым окончанием курса. Продолжать образование он отказался. Заявив матери и отчиму, что собирается стать «сочинителем», Бодлер заводит дружбу с молодыми литераторами (Луи Менар, Гюстав Ле Вавассер, Эрнест Прарон, Жюль Бюиссон и др.), знакомиться с Жераром де Нервалем. Рассказывают, что Бальзак и Бодлер случайно наскочили один на другого во время прогулки, и это комичное столкновение, вызвавшее у обоих смех, послужило поводом к знакомству. Полчаса спустя они уже бродили, обнявшись, по набережной Сены и болтали обо всем, что приходило в голову. Бальзак стал одним из любимых писателей и литературных учителей Бодлера.
Начало рассеянной жизни.
Он ведет «рассеянный» образ жизни, не избегая ни злачных мест, ни сомнительных знакомств и уже осенью 1839 года заражается сифилисом. Этот же период жизни, столь беспорядочной и неприличной, был для молодого поэта и периодом глубокой внутренней работы, серьезной подготовки к избранной деятельности, для него не проходило даром знакомство с темными углами огромного города, с грязными предместьями, где копошится рабочий люд, и жалкими мансардами, где ютится низший сорт богемы. В ужасе от поведения Шарля мать и отчим решают отправить его в длительное заморское путешествие. В июне 1841 года его сажают на корабль, отплывающий из Бордо в Калькутту. Однако в Индию Бодлер так и не попал. Вытерпев неполных пять месяцев на борту пакетбота и едва добравшись до острова Бурбон (ныне Реюньон), он решительно отказался плыть дальше и уже в феврале 1843 года вновь очутился в Париже, где его, по достижении совершеннолетия, поджидало отцовское наследство – 100 000 франков, которые с весны он начинает усердно проматывать, тратя на всевозможные развлечения, на уличных девиц и, главное на создание собственного «имиджа» – имиджа денди.
В 40-е годы, стремясь поразить окружающих своим внешним видом, Бодлер щеголяет то в бархатном камзоле на манер венецианских патрициев, то, подражая знаменитому английскому денди Джорджу Бреммелю, в строгом черном фраке и с цилиндром на голове, то, выдумав новую форму дендизма, в просторной блузе. А однажды Бодлер даже красит свои волосы в зеленый цвет, чтобы эпатировать буржуа и подчеркнуть, что он не от мира сего.
Конечно, элегантная внешность поэта и его английские манеры производят впечатление на женщин. Но, к сожалению, Бодлер даже не пытается завязать роман с какой-нибудь приличной дамой.
Взаимоотношения с женщинами.
И все же самыми существенными для понимания личности Бодлера являются его взаимоотношения с женщинами. Безумных влюбленностей в юности он не испытывал, однако был неутомимым посетителем борделей. Робость и неуверенность в себе как в мужчине заставляли его искать партнершу, по отношению к которой он мог бы чувствовать свое полное превосходство и ничем не смущаться. Его возлюбленной на долгие годы стала проститутка Лушетта, нечистоплотная и уродливая. Соединяясь с телом Лушетты, он словно переносил на себя ее болезни и уродство. Можно предположить, что подобные любовные контакты служили его тайной потребности в медленном самоубийстве.
В течение двадцати лет он состоял в связи со статисткой одного из парижских театров Жанной Дюваль. Бодлер сошелся с ней весной 1842 года и, все время она была его постоянной любовницей. Хотя «черная Венера» (Жанна была квартеронкой) на самом деле не отличалась ни особенной красотой, ни тем более умом или талантом, хотя она проявляла открытое презрение к литературным занятиям Бодлера, постоянно требовала у него денег и изменяла ему при любом удобном случае, ее бесстыдная чувственность устраивала Бодлера и тем самым отчасти примеряла с жизнью. Кляня Жанну за ее вздорность, нечуткость и злобность, он все же привязался к ней. Как многие из женщин цветной расы, Жанна имела пристрастие к спиртным напиткам и еще в молодые годы была поражена параличом. Бодлер поместил ее в одну из лучших лечебниц и, отказывая во всем себе, устроил там все самым комфортабельным образом. Вскоре он вернулась из больницы и на этот раз поселилась под одной крышей с Бодлером. от период совместной жизни с такой женщиной был особенно трудным для поэта, но тем не менее он терпеливо вынес несколько лет такой жизни. Даже в самые последние годы, находясь в когтях полной нищеты, он не переставал помогать Жанне…После смерти Шарля, впав в страшную нищету, и она вскоре умерла где-то в госпитале. Конечно, такая несчастная связь не могла не оставить в душе поэта мрачных следов. 1
Бодлер, как художественный критик.
К 40-м годам относится начало литературной деятельности Бодлера, который, однако, впервые заявил о себе не столько как поэт, сколько как художественный критик. Его отчеты о парижских Салонах, статьи о художниках, размышления об искусстве не только печатались как небольшие приложения к сборникам стихов, но были собраны в единую книгу, которую можно читать как роман. Особенности его восприятия живописи и вообще изобразительных искусств делают это чтение увлекательным и научным одновременно.
Большинство картин, о которых пишет Бодлер, давно забыты, хранятся в запасниках музеев. Имена Домье, Коро, Курбе встречаются не чаще, чем имена других, не очень известных художников. Статьи Бодлера отражают современное ему распределение ролей, то есть ситуацию 40-60-х годов XIX века. Властителем душ массового зрителя были Делакруа и Энгр. Им уделяется значительно больше времени, чем остальным. Известно, что импрессионисты полностью отвергали метод Энгра и превозносили Делакруа, в то время как для академических критиков первой трети XIX века кумиром был Энгр. Бодлер как бы синтезирует столь разные подходы и формирует оценки, которые стали характерными во второй половине XIX века.
Размышления Бодлера по поводу картин многих художников: о сюжете, рисунке, колорите, мастерстве и многом другом, - вынутые из контекста, можно трактовать очень широко, они подходят к любой идее, будь то гуманизм, рационализм, романтизм или позитивизм. Если же представить любую статью Бодлера целиком и в органичном контексте его собственного творчества и художественной критики вообще, то удивляет контраст и неожиданная несопоставимость описаний и отвлеченных размышлений о живописи. Кажется, абстрактные размышления не вытекают из описания картин и проникновения в их суть; произведения искусства становятся поводом для философских прозрений. Проза Бодлера об искусстве по своей структуре подобна его стихам: за довольно подробным описанием следует неожиданное обобщение, казалось бы, не связанное с ним. В статьях об искусстве это происходит скорее всего спонтанно, незаметно для самого автора. Для читателя именно такой способ мышления оказывается самым интересным и всегда актуальным.
Когда Бодлер выступает как объективный критик, он отражает довольно характерные для его времени стереотипы, сложившиеся вокруг отдельных художников. Напротив, когда он высказывает субъективную точку зрения, именно она становится интересной для всех последующих поколений художественных критиков и любителей искусства.
Бодлера сравнивают с Дидро и Делакруа, самыми известными критиками XVIII и XIX века, пытаясь определить своеобразие его места в истории искусства. Высказывания Бодлера об искусстве подобны поэтическому произведению. Его отвлеченные размышления разбросаны по всем текстам и отличаются краткостью и точностью выражения мысли. Сравнение художника с творцом Вселенной, понимание всемирности и отсутствие времени в искусстве, то есть ориентация на абсолют и бесконечное стремление к идеалу, - основные критерии эстетики Бодлера.
Бодлер пытался понять, что такое искусство, сквозь призму поэзии и философии и показать, что именно поэзия и филисофия наиболее близки живописи. Бодлер как художественный критик отразил объективные законы развития искусства, поэтому его мысли по-прежнему актуальны для исследователей и любителей искусства.
По свидетельству некоторых близких друзей Бодлера, к середине 40-х годов уже была написана значительная часть стихотворений , впоследствии составивших “Цветы зла” , но в печати в то время появились лишь разрозненные пьесы (“Даме креолке”, “Дон-Жуан в аду”, Жительница Малабара”, “Кошки”), не привлекшие широкого внимания . Обратила на себя внимание новелла “Фанфарло”, опубликованная в январе 1847 года, однако и она не принесла Бодлеру известности.
Назначение опекунства.
Между тем к середине 1844 года, успев, кроме всего прочего, приобщиться к наркотикам, Бодлер растранжирил уде половину своего наследства. Встревоженные родственники, собравшиеся по настоянию Опика на очередной «семейный свет», решили ходатайствовать перед властями об учреждении над беспутным Шарлем официальной опеке. Опекуном стал друг дома, нотариус Нарцисс Дезире Ансель, в течение 23 лет следивший за денежными делами Бодлера и выдававший ему месячное содержание. С Анселем, доброжелательным по натуре человеком, у Бодлера установились сносные в целом отношения, однако к отчиму, инициатору унизительной акции, его ненависть только возросла.
Увлечение поэта.
С точки зрения духовной биографии Бодлера намного важнее, конечно его литературная деятельность конца 40-х - первой половины 50-х годов, когда он предпринимает опыты в прозе и в драматургии (набросок пьесы «Пьяница», 1854), пишет заметки с художественных выставок. Также с конца 1840-х годов Бодлер начал увлекаться сочинениями знаменитого американского писателя Эдгара По, усиленно переводя их на французский язык. Несомненно, что у обоих авторов было в некотором отношение сильное духовное родство, и благодаря ему-то Бодлер любил По такой страстной, доходившей до болезненного обожания любовью. Начиная с 1846 года, он переводил его вплоть до самой смерти, переводил с изумительным трудолюбием, необыкновенной точностью и верностью подлиннику, так что до сих пор по справедливости признается образцовым и неподражаемым переводчиком американского поэта. До какой страстности доходила эта мистическая любовь Бодлера к По, видно из его интимного дневника последних лет жизни, где наряду с покойным отцом он считает дух Эдгара По своим заступником перед высшим милосердием… И все же литературную судьбу Бодлера определили не эти занятия, а единственный созданный им поэтический сборник: «Цветы зла»
Сборник «Цветы зла».
Замысел сборника, скорее всего, созрел у Бодлера довольно рано. Во всяком случае, уже в «Салоне 1846 года» автор упоминает о намерение выпустить книжку стихов под названием «Лесбиянки; два года спустя в прессе появляется сообщение о том, что Бодлер готовит к печати сборник «Лимбы»; в 1851 году под этим же заголовком в одной из газет появляется подборка из 11 его пьес и , наконец, в 1855 году респектабельный журнал «Ревю де Де Монд» публикует целых 18 стихотворений Бодлера, что было несомненным успехом, так как в данном случае редакция намеренно отпустила от своего правила печатать только стихи именитых поэтов. К Бодлеру пришла известность, пусть и негромкая, но оказавшаяся достаточной для того, чтобы в декабре 1856 года модный издатель Огюст Пуле-Маласси купил у него права на «Цветы зла». Всего полгода спустя книга вышла в свет.
Новая любовь.
Однако литературные успехи не могли возместить Бодлеру недостаток личного счастья. Жанна в его глазах воплощала сугубо «женское», «животное» начало, о котором он отзывался с холодным презрением, хотя на самом деле, бравируя тем, что якобы не ждет от противоположного пола ничего, кроме чувственных удовольствий, втайне всю жизнь мечтал об идеальной любви, о женщине-друге и о женщине-матери.
Беда заключалась в том, что Аполлония Сабатье, дама полусвета, в которую Бодлер влюбился в 1852 году, мало подходила на эту роль. Англаэ Жозефина Сабатье, содержанка бельгийского финансиста Альфреда Мюссельмана, устраивала у себя еженедельные обеды, на которых собирались такие литераторы и художники, как Дюма-отец, А. де Мюссе, Т. Готье, Э. Фейдо, Г. Флобер, М. Дю Кан, О. Клезенже, Ж.Мейсонье и др. «Председательствуя» на этих обедах, Аполлония получила прозвище «Председательница». Ее облик запечатлен скульптором Огюстом Клезенже («Женщина, укушенная змеей») и художником Гюставом Рикаром («Женщина с собачкой»)
Однако Бодлер, плохо разбиравшийся в женщинах, склонен был либо незаслуженно презирать их, либо столь же незаслуженно обожествлять. Нет ничего удивительного в том, что он вообразил, будто в лице привлекательной, не лишенной ума и сердца госпожи Сабатье он встретил, наконец, предмет, достойный обожания и поклонения, встретил свою Беатриче, свою Лауру, свою Музу. Впрочем, до крайности самолюбивый, не выносящий и мысли о том, что может быть отвергнут и осмеян, Бодлер не решился на признание и поступил совершенно по-детски: 9 декабря 1852 года он анонимно послал госпоже Сабатье стихотворение «Слишком веселой», сопроводив его письмом, написанным измененным почерком. Затем последовали новые письма и стихотворения2, но при этом Бодлер продолжал как ни в чем не бывало посещать салон дамы своего сердца, никак не выказывая своих чувств и сохраняя неизменную маску сатанинской иронии на лице. Г-жа Сабатье была тронута почтительной пылкостью таинственного поклонника, а женская проницательность позволила ей без труда разгадать инкогнито, не показав, разумеется, при этом и виду. Бодлер же, успевший в середине 50-х годов пережить еще одно любовное увлечение на этот раз пышнотелой и пышноволосой актрисой Мари Добрен, воспетой в «Цветах зла» как женщина с зелеными глазами»3, тем не менее продолжал вести платоническую игру с Аполлонией Сабатье до августа 1857 года, когда вынужден был открыться.
Это год, несомненно, вершинный год в жизни Бодлера. Он отмечен тремя важнейшими событиями: смертью генерала Опика (27 апреля), возродившее в душе Бодлера былую надежду на абсолютное единение с матерью, судебным процессом, устроенным над «Цветами зла» и объяснение с госпожой Сабатье.
Судебное разбирательство.
«Цветы зла», вышедшие в июне 1857 года, сразу же привлекли к себе внимание публики, а вслед за тем и прокуратуры, возбудившей против Бодлера судебное преследование по обвинению в оскорблении религии. Бодлер, конечно был напуган предстоящим судом, но еще в большей степени он был задет выдвинутыми против него обвинениями: «жестокую книгу», в которую он вложил все свое сердце, всю свою нежность, всю свою замаскированную религию, всю свою ненависть, судьи сочли вульгарной порнографией, сочинением, содержащим «непристойные и аморальные места и выражения.
В четверг 20 августа 1857 года Бодлер должен был явиться во Дворец правосудия на заседание шестой палаты исправительного суда, которая обычно рассматривала дела мошенников, сутенеров и проституток.
Обвинитель привел отрывки из «Украшений», «Леты», «Той, которая была слишком весела» и объявил судьям, что в «Лесбосе» и в «Окаянных женщинах» они найдут описания самых интимных отношений женоложниц; упомянул он также «Метаморфозы вампира», в которых, как и во всех прочих перечисленных стихотворениях, усмотрел оскорбление общественной морали. Что же касается морали религиозной, то ее, по мнению обвинителя, Бодлер оскорбил в «Отречение Святого Петра», «Авеле и Каине», «Литаниях Сатане» и «Вине убийцы», однако в этом случае обвинитель предоставил судьям решить самостоятельно, «сознавал ли поэт, томимый страстью к новизне и необычности, что он богохульствует».(4) Судьи для себя этот вопрос прояснить не смогли, и в результате обвинение в оскорблении религии было снято.
Речь была закончена следующим образом: «Будьте снисходительны к Бодлеру – натуре беспокойной и неуравновешенной. Будьте снисходительны к типографам, которые прячутся за спиною автора. Однако осудите некоторые стихотворения из книги и тем сделайте обществу необходимое предупреждение».(4)
К сожалению, на суде, да и позже, Бодлер проявил малодушие: он не разу не решился напасть на своих гонителей или хотя бы защититься от них, он оправдывался перед ними, оправдывался тем, что искусство – это всегда «паясничанье» и «жонглерство», а потому судить поэта за переживания и мысли, изображенные в его произведения, равносильно тому, чтобы казнить актера за преступления персонажей, которых ему довелось сыграть.
Приговор был вынесен в тот же день. Суд счел, что касательно оскорбления религиозной морали вина Бодлера не доказана, общественной же морали и добропорядочным нравам он оскорбления нанес, ибо в книге его содержатся «пассажи и выражения непристойные и безнравственные».(4)
Бодлера приговорили к 300 франкам штрафа. Кроме того, суд потребовал исключения из сборника следующих стихотворений: «Украшения», «Лета», «Той, которая была слишком весела», «Окаянные женщины» («Дельфина и Ипполита»), «Лесбос», «Метаморфозы вампира».
Приговор был опубликован на следующий день 21 августа, одновременно в «Газетт де трибюно» и в газете «Одьянс». Он был лаконичен. Мотивировочная часть звучала следующим образом:
Ввиду того, что поэт избрал себе неверную цель и шел к ней по неверному пути, осуждение, которым он предваряет либо заключает нарисованные им картины, не может воспрепятствовать гибельному воздействию их на читателей, чью чувственность стихотворения, вменяемые автору в вину, возбуждают своим грубым и оскорбительным для стыдливости реализмом.(4)
Оставалось подчиниться приговору – заплатить штраф и изъять осужденные стихотворения. Эти стихотворения оставались запрещенными к публикации и продаже на французской территории вплоть до 31 мая 1949 года и разрешены они были только после того, как 25 сентября 1946 года был принят закон об исключительном праве Общества французских литераторов подавать кассационные жалобы министру юстиции.
Как бы то ни было, но процесс над «Цветами зла» побудил Бодлера прибегнуть к заступничеству влиятельных покровителей госпожи Сабатье, поэтому за два дня до суда он вынужден был открыть ей свое инкогнито. Он шлет ей экземпляр своей книги на голландской бумаге, одетый Лортиком в изящный светло-зеленый составной переплет с сафьяновым корешком, и предлагает к книге одно из тех писем, которые умел писать только он, - письмо, в котором признание в любви перемешано с просьбами о помощи и с точными указаниями на то, какие именно стихи в сборнике вдохновлены госпожой Сабатье:
Поверите ли Вы, что эти несчастные (я имею в виду следователя, прокурора и проч.) осмелились предъявить обвинение среди прочих двум стихотворениям, посвященным моему дорогому Кумиру («Вся целиком» и «Той, которая была слишком весела»)? А ведь почтенный Сент-Бев назвал второе из этих стихотворений лучшим в сборнике.
Сегодня я впервые пишу Вам, не изменяя почерка. Не будь я завален делами и письмами (после завтра – первое заседание), я воспользовался бы случаем и попросил у Вас прощения за все ребячества и безумства.
Позвольте мне вновь повторить Вам те признания, которые так насмешили глупую девчонку, хоть я и боюсь, что и у Вас они не вызовут ничего, кроме смеха. Вообразите смесь мечтаний, симпатий, почтения с тысячью ребячеств, которые я, однако, воспринимаю более чем всерьез, и Вы сможете понять, хотя бы отчасти, как я отношусь к Вам; определить это – очень искреннее – чувство другими словами я не способен.
Забыть Вас невозможно. Говорят, что некоторые поэты прожили всю жизнь, не сводя глаз с дорого сердцу образа. Я не сомневаюсь (впрочем, мое мнение не бескорыстно), что верность – один из признаков гения.
Вы же – не просто образ, дорогой сердцу, идеальный; Вы – мое суеверие.
Стоит мне сделать какую-нибудь большую глупость, я говорю себе: «Боже мой, если бы она знала!» Стоит мне сделать что-нибудь достойное, я говорю себе: «Это приближает меня к ней – духовно»
А в тот последний раз, когда мне выпало счастье увидеть Вас! – против моей воли, потому что, хотя Вы об этом не знаете, я изо всех сил стараюсь Вас избегать я говорил себе: неужели этот экипаж ждет ее; мне, пожалуй, лучше пойти в другую сторону. И тут я слышу: «Добрый вечер, сударь!»- звук любимого голоса, который чарует и надрывает мне душу. Я ушел и всю дорогу твердил себе: «Добрый вечер, сударь!», пытаясь подражать Вашему голосу.
Мне не достает женщины. И вот несколько дней назад мною овладела странная мысль: а вдруг Вы, с Вашими связями и знакомствами, смогли бы – пусть не на прямую, а через посредников образумить этих тупых скотов.
Оставим все эти пошлости.
Помните, что кто-то живет мыслями о Вас, что в мыслях этих нет ничего пошлого и что этот кто-то немного сердит на Вас за Ваше насмешливое веселье.
Вы постоянное мое Общество, и Вы же моя Тайна. Именно благодаря этой давней близости я дерзаю говорить с Вами в столь непринужденном тоне.
Прощайте, сударыня, благоговейно целую Ваши руки.(4)
Однако интимные отношения продлились всего 12 дней: уже 31 августа Бодлер пишет Аполлонии письмо, из которого та делает жестокий, но единственно возможный вывод: «вы меня не любите». Вряд ли тут была чья-либо персональная вина, во всяком случае, госпожа Сабатье была искренне удивлена и огорчена столь неожиданным разрывом с человеком, которого позже она назвала «единственным грехом» в своей жизни. Просто Бодлеру, давно уже травмированному чувственностью Жанны и грезившему об ангелоподобной «идеальной подруге», следовало помнить совет своего друга Флобера: «Не прикасайтесь к идолам, их позолота остается у вас на пальцах».
С середины сентября интимная переписка между бывшими любовниками прекращается. Отныне Бодлер будет появляться в салоне Президентши только на правах одного из обычных гостей.
Бодлер искал покровительницу, заступницу, а нашел любовницу. К хлопотам, связанным с процессом, прибавилась необходимость избавиться от женщины, которой он сам же домогался прежде упорно и даже страстно.
«Цветы зла» принесли Бодлеру известность, не лишенную оттенка скандальности, но отнють не прочное литературное признание.
«Стареющий денди».
Стареющий денди, ведущий странный, а иногда и предосудительный образ жизни, не лишенный, впрочем, дарования и вдруг ставший «мучеником от эстетики», так, пожалуй, можно резюмировать образ Бодлера, сложившийся у публики к началу 60-х годов. И в этом не было ничего удивительного: «истерик», как он сам себя называл, записной пессимист, погруженный в беспросветность собственных мрачных фантазий, Бодлер – и в жизни, и в творчестве – мало походил на поэтов-романтиков старшего поколения, будь то Ламартин или Виньи, Гюго или Готье. Правда, литературная молодежь не питала предубеждений против Бодлера и готова была признать его своим «мэтром»: в 1864 году 20-летний Поль Верлен опубликовал восторженный дифирамб в его адрес, однако Бодлер оттолкнул, протянутую ему руку: «Эти молодые люди вызывают у меня смертельный ужас… Ничего я не люблю так, как быть в одиночестве!» (5)
Последние годы жизни.
После выхода в свет «Цветов зла» Бодлеру оставалось жить 10 лет и 2 месяца, и все это время круг одиночества неуклонно сжимался: С Жанной он окончательно расстался в 1861 году, новых связей, по всей видимости, не завязывал и, живя в Париже, лихорадочно писал письма-исповеди, засыпая ими мать, поселившуюся после смерти мужа в Онфлере. За все эти годы он создал и опубликовал совсем немного: «Салон 1859 года»(1859), «Искусственный рай» (1860), книгу о гашише и опиуме, отразившую не только печальный опыт самого Бодлера, но и в не меньшей степени влияние «Исповеди англичанина-опиомана» (1822) английского поэта Томаса де Квинси, второе издание «Цветов зла» (1861), включавшее 35 новых стихотворений, и, наконец, свой второй шедевр – 50 «стихотворений в прозе», появлявшихся в периодической печати с августа 1857 по август 1867 года и вышедших отдельным томом (под названием «Парижский сплин») посмертно, в 1869 году.
Силы поэта шли на убыль. Последняя серьезная вспышка энергии относится к декабрю 1861 года, когда Бодлер, все еще переживавший судебный приговор четырехлетней давности, попытался реабилитировать себя в глазах общества и неожиданно выдвинул свою кандидатуру в Академию. Не трудно догадаться, что это была попытка с негодными средствами: с одной стороны, во времена Бодлера, как и теперь, «маргиналов» в «порядочное общество» просто не допускали, а с друзой – Бодлер явно переоценил значение своей фигуры, поскольку даже для такого доброжелателя, как Сент-Беф, он был всего лишь обитателем «оконечности романтической камчатки», не более того. К счастью, у автора «Цветов зла» хватило здравого смысла, чтобы вовремя ретироваться с поля боя, хотя и без чести, но и без явного позора: в феврале 1862 года он снял свою кандидатуру.
Тогда же, в начале 1862 года в полный голос заговорила болезнь – следствие сифилиса, полученного в молодости, злоупотребления наркотиками, а позднее и алкоголем. Бодлера мучают постоянные головокружения, жар, бессонница, физические и психические кризы. Ему кажется, что мог его размягчается и что он на пороге слабоумия.
Он уже почти не в состоянии писать и, потеряв былой лоск, одетый едва ли не в тряпье, целыми вечерами отчужденно бродит среди нарядных парижских толп или угрюмо сидит в углу летнего кафе, глядя на веселых прохожих, которые представляются ему мертвецами. Между ним и жизнью все растет и растет стена, но он не хочет с этим смириться.
Оставаться в Париже он больше не в силах, но и поддаваться болезни и неудачам не собирается. В апреле 1864 года Бодлер уезжает в Брюссель читать лекции и договариваться об издании своих сочинений. Лекции, однако, не приносят ни успеха, ни денег, а заключить контракт с издателем не удается, и это подстегивает неприязнь Бодлера к Бельгии. Он воспринимает ее как бесконечно ухудшенную копию Франции, которая сама в его глазах блещет одними только уродствами и даже начинает собирать материал для памфлета. Он пытается продолжить работу над «Стихотворениями в прозе» («Парижским сплином»), равно как и над дневником «Мое обнаженное сердце», который собирается опубликовать в виде книги, но тщетно: все это уже не более чем последние судороги умирающего.
Катастрофа наступает 4 февраля 1866 года, когда, во время посещения церкви Сен-Лу в Намюре, Бодлер теряет сознание и падает прямо на каменные ступени. На следующий день у него обнаруживают первые признаки правостороннего паралича и тяжелейшей афазии, перешедшей позднее в полную потерю речи. Лишь 1 июля его неподвижное тело удалось перевезти в Париж, где он умирал еще 14 месяцев. Бодлер скончался 31 августа 1867 года и был похоронен на кладбище Монпарнас, рядом с генералом Опиком.
Смыл жизни.
Таков был Бодлер: слабый, несчастный человек, безвольный эгоист, требовавший от других любви, но не умевший дать ее даже собственной матери и потому всю жизнь терзавший себя и окружающих. В чем источник этих терзаний? «Совсем еще ребенком, - писал Бодлер, - я питал в своем сердце два противоречивых чувства: ужас жизни и восторг жизни».(6) Бодлер, по сути дела, говорит здесь о двух началах, управляющих нашим существованием: эросе и танатосе. Эрос (любовь) побуждает нас воспринимать жизнь как дар, который нужно сполна прожить и пережить, идя навстречу миру, тогда как танатос (смерть) требует не столько проживания, сколько изживания жизни ради возврата в своего рода Эдем целостности, где нет и намека на конфликты, где в принципе отсутствуют противоречия между потребностью и ее удовлетворением, между «я» и «ты», между внешним и внутреннем и т.п. Именно «восторг жизни» заставляет Бодлера тянуться к людям, добиваться их любви и признания, проявлять энергию, между тем как «ужас жизни», напротив, толкал его вспять, в безмятежный рай материнской ласки, побуждал неделями не выходить из комнаты и всеми возможными способами доказывать свою «неотмирность». Отсюда все метания Бодлера: метания между активностью и пассивностью, между лихорадочными приступами работоспособности и провалами в опиумное забвение, между «желанием возвыситься» и «блаженством нисхождения».
Правда, обращаясь к юности Бодлера, в нем трудно угадать будущего певца «зла», «сплина» и «скуки». По воспоминаниям современников, в нем не было ничего мрачного, меланхолического или тем более «сатанического». Он сознательно избрал для себя зло, избрал его, прежде всего как заманчивый объект исследования: противопоставляя Шодерло де Лакло и маркиза де Сада прекраснодушной Жорж Санд, он писал: «Зло, знающее само себя, было менее ужасно и более близко к выздоровлению, нежели зло, ничего о себе не ведающее».(6) Рано проснувшееся в Бодлере любопытство к злу, торопливое стремление самому заразиться «грехом», испробовать «окаянный» образ жизни и, главное, исподволь созревшее убеждение в том, что сладострастие и бесстыдный плотский инстинкт как начало зла могут послужить благодатной почвой для творчества, что они суть не что иное, как «амброзия и розовый нектар» поэзии – все это отнють не было результатом какого-то реального жизненного потрясения, но, скорее, плодом бодлеровской рефлексии, его знаменитого «ясного сознания», на которое большое влияние оказали всевозможные опыты «анатомирования» зла как в просветительской, так и в романтической литературе.
Творчество Бодлера.
Судя по стихам, написанным до 1845 года, Бодлера не оставляет надежда на преодоление зла. С одной стороны, он стремится остаться в рамках более или менее традиционных представлений о соотношении Бога и Сатаны. Во всяком случае, стихотворение «Ты на постель свою весь мир бы привлекла…»4 выдержано в духе своеобразной теодицеи, когда само зло рассматривается как необходимый способ самоосуществления добра; здесь женщина – «тварь», «животное», «позор людского рода» – предстает всего лишь бессознательным инструментом, при помощи которого воплощается «потаенный замысел» мироздания – выпестовать гения; женщина – «зло», «грязь», но грязь «божественная», ибо против собственной воли служит добру.
Убежденный в прочности человеческой природы, Бодлер все же старается уверовать в благодетельный процесс природного преображения, описанный, в частности, в стихотворении «Солнце», где восходящее светило своим «питательным светом» разгоняет мрак «таинственно-заманчивого разврата». Той же потребностью в восхождении к Богу и в просветлении мира отмечены концовки и других ранних пьес Бодлера: «Падаль», «Душа вина», «Люблю тот век нагой…».
С другой стороны, в молодости Бодлер не избежал искушения попросту ускользнуть от мучившей его моральной проблемы – ускользнуть, встав «по ту сторону» добра и зла. Стихотворения «Аллегория» и в особенности «Красота», написанные в духе «неоязыческой» теории «искусства для искусства», развивавшейся Теофилем Готье, рисуют красоту как эйдетическое совершенство вещей, как их «сияющий вечностью» первообраз, но первообраз бездушный, бесстрастный, избавляющий от любых аффектов.
Вопреки всем усилиям в его творчестве первой половины 40-х годов внутренний конфликт не разрешается и не изживается, но быстро и последовательно нарастает (стихотворения «Скверный монах», «Непокорный», «Предрассветные сумерки», где господствует чувство бессилия и депрессии), завершаясь кризисом 1845 года, когда 24-летний юноша пишет письмо о самоубийстве:»Я кончаю с собой потому, что бесполезен для других и опасен для самого себя…»(7)
Не решившись однажды совершить этот акт, Бодлер просто растянул его во времени, превратив в двадцатилетний процесс медленного саморазрушения. Двадцать лет он терзался внутренней раздвоенностью, двадцать лет его жизни целиком прошли под знаком «скуки», «сплина» в том специфическом смысле, какое Бодлер придавал этим выражениям: «муки совести во зле».
Двуполюсность мироощущения Бодлера неоднократно фиксировалась им самим: «В любом человеке, в любую минуту уживаются два одновременных порыва: один к Богу, другой к Сатане. Обращение к Богу, или духовное начало, есть желание возвыситься, ступень за ступенью; обращение же к Сатане, или животное начало, - это блаженство нисхождения».(7) Эта двуполюсность определяет, помимо прочего, и саму композицию «Цветов зла», в первую очередь их основной части, которая называется «Сплин и идеал» и которая открывается тремя стихотворениями («Благословение», «Альбатрос», «Полет»), где утверждается божественная природа человека, с наибольшей полнотой воплощения в фигуре поэта, чей «трепетный дух» бежит от «земной болезнетворной гнили», дабы взмыть «ввысь», в «сияющую даль», в «надзвездные таинственные сферы». Все дело, однако, в том, что Бодлер даже не пытается удержаться на этой высоте: от первой части «Сплина и идеала» к заключительной (все четыре «Сплина», «Наваждение», «Жажда небытия», «Алхимия страдания», «Ужасное соответствие», «Неотвратимое», «Часы») ведет ясно выраженная нисходящая линия. Если, к примеру, в стихотворении «Человек и море» утверждается симпатическое сродство между непроницаемой водной стихией и таинственной сокрытостью человеческого духа, то в сонете «Наваждение» это сродство отмечено уже не печатью любви, но печатью ненависти. Если в «Воспарении» свободный дух «весело ныряет» в «безмерные глубины» мироздания или парит в «чистом эфире», то в «Жажде небытия» он добровольно устремляется в бездну. Силовая линия, проходящая сквозь «Цветы зла», ведет не от «сплина» к «идеалу», а , наоборот, от «идеала» к «сплину», от Бога к Сатане.
Итак, бодлеровское «добро» – это вовсе не христианская любовь, это всепожирающая жажда слияния с вечным бесконечным мирозданием, жажда, которая тем не менее может быть удовлетворена. Здесь корень знаменитой «амбивалентности» Бодлера. Два, казалось бы, непримиримых полюса: добро и зло, дух и плоть, Бог и Сатана начинают неотвратимо перетекать друг в друга. Две «бездны», стремящиеся к слиянию, притягивают и отталкивают Бодлера одновременно, и его метания заканчиваются тем, что он застывает между ними в состоянии завороженности и ужаса.
Программным в данном отношении является стихотворение «Гимн красоте». Если в сонете «Красота» Бодлер стремился вознестись над радостью и страданием, над добром и злом, то в «Гимне красоте» утверждается, что и добро, и зло в равной мере способны служить источником прекрасного. Чувственные «благовония», «звуки» и «цвета», будучи «взором, улыбкой и поступью» красоты, открывают Бодлеру «врата Бесконечного», «которое я люблю, но которого так и не изведал»; поскольку же красота, отождествленная с бесконечным, наиболее полное свое воплощение находит в искусстве, в поэзии, поскольку именно поэзия оказывается привилегированным способом «в один прием очутиться в раю».
Бодлер, несомненно, «прекрасная душа», влекущая к идеалу, но это безнадежно одинокая душа, не знающая ни радости любви к другому, ни радости самопожертвования; таким душам в высшей степени присущи самопоглощенность и эгоцентризм. Бодлер целиком сосредоточен на самом себе, воспринимая «зло» собственной души едва ли не как единственное и уж во всяком случае единственно заслуживающее внимания зло в мире. Пребывая в состоянии постоянной раздвоенности, ежесекундно противопоставляя себя своей «греховности», запугивая себя и укоряя ее, он превращает свои внутренние терзания в центральное событие мироздания. Не добро и даже не зло, но именно эти терзания оказываются высшим, самодовлеющим предметом его творчества. Ни за какие блага Бодлер не расстался бы со своими страданиями, ибо он упивается ими с таким же самозабвением, с каким это делал в свое время Петрарка. Эстезируя собственные переживания, он превращает их в чувства, насыщающиеся собою и в этом смысле самодостаточные.
Бодлер, таким образом, доводит романтическую тему неудовлетворенности миром, тему бунта и бегства до логического конца, до тупика безысходного пароксизма. Если романтическая «душа», зная, что земной мир – это всего лишь превратная реальность, стремилась превозмочь эту реальность, томилась по воплощенности, искала слияния с другими «душами» и с «душой мироздания», то Бодлер, напротив, едва заметив неблагополучие мира, стремиться освободить себя от участия в нем, предоставив его собственной судьбе, старается избежать всякого волевого поступка всякого духовного задания и духовной ответственности. «Низший романтизм», исключающий всякую просветленность, - так еще в прошлом веке определил творчество Бодлера Гюстав Лансон5, однако следует помнить, что этот ущербный извод романтизма не точку в его истории, но послужил отправным пунктом для возникновения постромантического движения в европейской литературе
Наследник «прекрасных душ» эпохи сентиментализма, предромантизм и романтизма, Шарль Бодлер утратил главное достоинство – веру в то, что Бог, говоря словами Гегеля, непосредственно присутствует в его «духе и сердце». Возникшая отсюда любовно-неприязненная сосредоточенность души на самом себе, отвержение ею внешнего мира, завороженность одним только «неведомым», в области которого душа пытается проникнуть через лазейки «искусственного рая», - все это чрезвычайно сузило проблемный горизонт Бодлера. Все его творчество, в сущности, сводится к одной теме, а жизненная «история» и духовный опыт без остатка укладываются в пространстве между первым и двумя последними четверостишьями:
Для отрока, в ночи глядящего эстампы,
За каждым валом – даль, за каждой далью – вал.
Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!
Ах, в памяти очах – как бесконечно мал!
………………………………………
Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!
Нам скучен этот край! О смерть, скорее в путь!
Пусть небо и вода – куда черней чернила,
Знай – тысячами солнц сияет наша грудь!
Обманутым пловцам раскрой свои глубины!
Мы жаждем, обозрев под солнцем все, что есть,
В неведомого глубь – чтоб новое обресть!
Перевод М.Цветаевой
ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
В одной газете в статье «Обнаженное сердце Шарля Бодлера» было написано: «Когда поэт проживает такую сложную и противоречивую жизнь, то всегда хочется поставить знак равенства между его стихами и житейскими треволнениями. Как бы ни хотелось это сделать в случае с Бодлером, все же это будет ошибкой. Он стал писать стихи не для того, чтобы увековечить свое «греховное бытие», а для того, чтобы «быть великим поэтом, но не быть ни Ламартином, ни Гюго, ни Мюссе». До Шарля Бодлера поэзия существовала в виде нескольких направлений. Она была дидактической, исторической, этической. То есть такой, которую можно было бы перевести на язык прозы. Шарль Бодлер создал абсолютную поэзию. Есть в его лучших стихах такое сочетание плоти и духа, страстности и горечи, вечности и сокровенности, воли и гармонии, что только чудом это и можно назвать…»
Я думаю, что после этого уже нельзя сказать ничего лучше. Шарль Бодлер действительно гениальный поэт, проживший труднейшую жизнь, совершавший много ошибок, но сумевший в глазах читателей остаться гением…
Список использованной литературы.
Т.К.Корсиков «Шарль Бодлер между «восторгом жизни» и «ужасом жизни» 1993г. (www.philol.msu)
П.Ф.Якубович «Бодлер, его жизнь и поэзия» 1901г.
Клод Пишуа, Жан Зиглер «Шарль Бодлер» статья журнала «Иностранная литература» [4]2000г.
Сурков А.А. Краткая литературная энциклопедия т.I
Журнал «Искусство» №24 (192) июнь 2000г.
Ш.Бодлер «Дневники» (www.philol.msu)
www.tzone.kulichki
www.dessine-moi.narod
Министерство образования и науки Украины
Реферат на тему:
«Жизнь и творчество Шарля Бодлера»
Выполнила
Орехова О.
Донецк-2011
Стихотворения.
БЛАГОСЛОВЕНИЕ
Когда веленьем сил, создавших все земное,
Поэт явился в мир, унылый мир тоски,
Испуганная мать, кляня дитя родное,
На Бога в ярости воздела кулаки.
"Такое чудище кормить! О, правый Боже,
Я лучше сотню змей родить бы предпочла,
Будь трижды проклято восторгов кратких ложе,
Где искупленье скверн во тьме я зачала!
За то, что в матери уроду, василиску,
На горе мужу Ты избрал меня одну,
Но, как ненужную любовную записку,
К несчастью, эту мразь в огонь я не швырну,
Я Твой неправый гнев обрушу на орудье
Твоей недоброты, я буду тем горда,
Что это деревце зачахнет на безлюдье
И зачумленного не принесет плода".
Так, не поняв судеб и ненависти пену
Глотая в бешенстве и свой кляня позор,
Она готовится разжечь, сойдя в Геенну,
Преступным матерям назначенный костер.
Но ангелы хранят отверженных недаром,
Бездомному везде под солнцем стол и кров,
И для него вода становится нектаром,
И корка прелая - амброзией богов.
Он с ветром шепчется и с тучей проходящей,
Пускаясь в крестный путь, как ласточка в пол"т
И Дух, в пучине бед паломника хранящий,
Услышав песнь его, невольно слезы льет.
Но от его любви шарахается каждый,
Но раздражает всех его спокойный взгляд,
Всем любо слышать стон его сердечной жажды
Испытывать на нем еще безвестный яд.
Захочет он испить из чистого колодца,
Ему плюют в бадью. С брезгливостью ханжи
Отталкивают все, к чему он прикоснется,
Чураясь гением протоптанной межи.
Его жена кричит по рынкам и трактирам:
За то, что мне отдать и жизнь и страсть он мог,
За то, что красоту избрал своим кумиром,
Меня озолотит он с головы до ног.
Я нардом услажусь и миррой благовонной,
И поклонением, и мясом, и вином.
Я дух его растлю, любовью ослепленный.
И я унижу все божественное в нем.
Когда ж наскучит мне весь этот фарс нелепый
Я руку наложу покорному на грудь,
И эти ногти вмиг, проворны и свирепы,
Когтями гарпии проложат к сердцу путь.
Я сердце вылущу, дрожащее как птица
В руке охотника, и лакомым куском
Во мне живущий зверь, играя, насладится,
Когда я в грязь ему швырну кровавый ком.
Но что ж Поэт? Он тверд. Он силою прозренья
Уже свой видит трон близ Бога самого.
В нем, точно молнии, сверкают озаренья,
Глумливый смех толпы скрывая от него.
"Благодарю, Господь! Ты нас обрек несчастьям,
Но в них лекарство дал для очищенья нам,
Чтоб сильных приобщил к небесным сладострастьям
Страданий временных божественный бальзам.
Я знаю, близ себя Ты поместишь Поэта,
В святое воинство его Ты пригласил.
Ты позовешь его на вечный праздник света,
Как собеседника Властей, Начал и Сил.
Я знаю, кто страдал, тот полон благородства,
И даже ада месть величью не страшна,
Когда в его венце, в короне первородства,
Потомство узнает миры и времена.
Возьми все лучшее, что создано Пальмирой,
Весь жемчуг собери, который в море скрыт.
Из глубины земной хоть все алмазы вырой, -
Венец Поэта все сиянием затмит.
Затем что он возник из огненной стихии
Из тех перволучей, чья сила так светла,
Что, чудо Божие, пред ней глаза людские
Темны, как тусклые от пыли зеркала".
АЛЬБАТРОС
Когда в морском пути тоска грызет матросов,
Они, досужий час желая скоротать,
Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,
Которые суда так любят провожать.
И вот, когда царя любимого лазури
На палубе кладут, он снежных два крыла,
Умевших так легко парить навстречу бури,
Застенчиво влачит, как два больших весла
Быстрейший из гонцов, как грузно он ступает!
Краса воздушных стран, как стал он вдруг смешон!
Дразня, тот в клюв ему табачный дым пускает,
Тот веселит толпу, хромая, как и он.
Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья
Летаешь в облаках, средь молний и громов,
Но исполинские тебе мешают крылья
Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов.
ПОЛЕТ
Высоко над водой, высоко над лугами,
Горами, тучами и волнами морей,
Над горней сферой звезд и солнечных лучей
Мой дух, эфирных волн не скован берегами,
Как обмирающий на гребнях волн пловец,
Мой дух возносится к мирам необозримым;
Восторгом схваченный ничем не выразимым,
Безбрежность бороздит он из конца в конец!
Покинь земной туман нечистый, ядовитый;
Эфиром горних стран очищен и согрет,
Как нектар огненный, впивай небесный свет,
В пространствах без конца таинственно разлитый
Отягощенную туманом бытия,
Страну уныния и скорби необ®ятной
Покинь, чтоб взмахом крыл умчаться безвозвратно
В поля блаженные, в небесные края!..
Блажен лишь тот, чья мысль, окрылена зарею,
Свободной птицею стремится в небеса, -
Кто внял цветов и трав немые голоса,
Чей дух возносится высоко над землею!
Люблю тот век нагой, когда, теплом богатый,
Луч Феба золотил холодный мрамор статуй,
Мужчины, женщины, проворны и легки,
Ни лжи не ведали в те годы, ни тоски.
Лаская наготу, горячий луч небесный
Облагораживал их механизм телесный,
И в тягость не были земле ее сыны,
Средь изобилия Кибелой взращены -
Волчицей ласковой, равно, без разделенья,
Из бронзовых сосцов поившей все творенья.
Мужчина, крепок, смел и опытен во всем,
Гордился женщиной и был ее царем,
Любя в ней свежий плод без пятен и без гнили,
Который жаждет сам, чтоб мы его вкусили.
А в наши дни, поэт, когда захочешь ты
Узреть природное величье наготы
Там, где является она без облаченья,
Ты в ужасе глядишь, исполнясь отвращенья,
На чудищ без одежд. О мерзости предел!
О неприкрытое уродство голых тел!
Те скрючены, а те раздуты или плоски.
Горою животы, а груди словно доски.
Как будто их детьми, расчетлив и жесток,
Железом пеленал корыстный Пользы бог.
А бледность этих жен, что вскормлены развратом
И высосаны им в стяжательстве проклятом
А девы, что, впитав наследственный порок
Торопят зрелости и размноженья срок!
Но, впрочем, в племени, уродливом телесно,
Есть красота у нас, что древним неизвестна,
Есть лица, что хранят сердечных язв печать, -
Я красотой тоски готов ее назвать.
Но это - наших муз ущербных откровенье.
Оно в болезненном и дряхлом поколенье
Не погасит восторг пред юностью святой,
Перед ее теплом, весельем, прямотой,
Глазами, ясными, как влага ключевая, -
Пред ней, кто, все свои богатства раздавая,
Как небо, всем дарит, как птицы, как цветы,
Свой аромат и песнь и прелесть чистоты.
ЧЕЛОВЕК И МОРЕ
Как зеркало своей заповедной тоски,
Свободный Человек, любить ты будешь Море,
Своей безбрежностью хмелеть в родном просторе,
Чьи бездны, как твой дух безудержный, - горьки;
Свой темный лик ловить под отсветом зыбей
Пустым об®ятием и сердца ропот гневный
С весельем узнавать в их злобе многозевной,
В неукротимости немолкнущих скорбей.
Вы оба замкнуты, и скрытны, и темны.
Кто тайное твое, о Человек, поведал?
Кто клады влажных недр исчислил и разведал,
О Море?.. Жадные ревнивцы глубины!
Что ж долгие века без устали, скупцы,
Вы в распре яростной так оба беспощадны,
Так алчно пагубны, так люто кровожадны,
О братья-вороги, о вечные борцы!
1 С образом Жанны связана большая группа стихотворений, образующих в «Цветах зла» так называемый цикл Жанны Дюваль (XXII-XXXIX)
2 Кроме стихотворения «Слишком веселой» в «Цветы зла» входит еще девять пьес (XL-XLVIII), образующих «цикл госпожи Сабатье».
3 В «цикл Мари Добрен» входят стихотворения XLIX-LVII.
4 Все стихотворения, упомянутые в реферате, написаны в приложении.
5 Смотри Лансон Г. История французской литературы. Современная эпоха. М., 1909. С. 193.
29